Advent in Salzburg, or Smilla's Sense of Snow

Еще не все рассказано об ушедшей зиме - вот, например, о Зальцбурге в январе. Я до безумия люблю города, со всех сторон окруженные горами. Там совсем другой лад жизни, размеренный, спокойный. В таких городах тесна связь с природой, чем-то глубинным, первоестественным; их дома и церкви как-будто бы высечены прямо из горного камня. Река Зальцах - бурлящая, живая и шумная, от нее веет холодом и чем-то пряным, на берегу бегают дети и гуляют собаки. Все вокруг пестрело недавним Рождеством: яркие ночные катки, магазинчики, до краев заваленные новогодними игрушками, бочки с глинтвейном и сидром. В таких местах я всегда люблю забираться повыше (как правило, имеются крепости, возвышающиеся над городом. В Зальцбурге это - Hohensalzburg). А еще - внезапно сворачивать на узкие улочки, идущие чуть ли не под наклоном в 90 градусов вверх, ненароком заглядывать в окна, находить богом забытые ресторанчики или картинные галереи. Я вообще всегда люблю подумать на тему: "Интересно, каково это...", и сейчас в голове непрестанно крутились мысли: интересно, каково это - жить в таком городе? Когда проснувшись, можно высунуть голову в окно и увидеть исполинскую гору, когда воздух пропитан талыми снегами с вершин и бурными водами горных рек, когда солнце рано садится за горы, охраняющие твой сон?

А еще, кажется, я тогда взапой зачитывалась Питером Хёгом, его чудесной книгой "Смилла и ее чувство снега". Этот автор - просто открытие для меня, каждое слово пушистым снегом оседает где-то на сердце. Пожалуй, я оставлю несколько его строк здесь, тем более эта книга - зимняя, тихая и серьезная, словно классическая музыка - совсем как Зальцбург.

Чтобы путешествовать, надо иметь дом, откуда уезжаешь и куда возвращаешься. В противном случае ты беженец, бродяга, qivittog.

Бывают дни, когда по утрам пробиваешься на поверхность, словно сквозь толщу грязи. Как будто к ногам привязан якорь. Когда знаешь, что ночью ты испустил дух. И радоваться нечему, кроме того, что умер ты своей смертью, так что никто не сможет трансплантировать твои мертвые органы. Такими бывают каждые шесть из семи дней. Седьмое утро сегодня. Я просыпаюсь с ощущением кристальной ясности. Поднимаюсь с постели так, будто мне есть ради чего вставать.

Если ты чувствуешь в себе силы, можно искать и дальше — за геометрией, за туннелями света и тьмы, которые есть в каждом из нас и которые тянутся назад к бесконечности. Так много можно было бы сделать, если бы были силы.

 Ощущение того, что, строго говоря, все в мире существует, чтобы быть разделенным между людьми.

Существует единственный способ понять другую культуру. Жить в ней. Переехать в нее, попросить, чтобы тебя терпели в качестве гостя, выучить язык. В какой-то момент, возможно, придет понимание. Это всегда будет понимание без слов. Когда удается понять чужое, исчезает потребность объяснять его. Объяснить явление — значит отдалиться от него.

Человек, проживший всю жизнь в одиночестве, может позволить себе оттачивать свое мастерство в самых неожиданных областях. Например, добиваться того, чтобы печенье отставало от формы.

Я не могу смириться с явлениями, которые рассчитаны на всю жизнь. Пожизненные заключения, брачные контракты, постоянная работа до конца жизни. Попытки зафиксировать формы существования и избавить их от течения времени. Еще хуже с тем, что призвано быть вечным. Как, например, мой будильник. 

 Моя мать, и многие вместе с ней, любили зиму. Из-за охоты на только что вставшем льду, из-за глубокого сна, из-за домашних ремесел, но в основном из-за походов в гости. Зима была временем общения, а не временем конца света.

 Расстояние в Северной Гренландии измеряется в sinik — «снах», то есть числом ночевок, которое необходимо для путешествия.

 Он кипятит молоко со свежим имбирем, четвертью палочки ванили и такими темными и мелкими листьями чая, что они похожи на черную пыль. Он процеживает его через ситечко и кладет нам обоим в чай тростниковый сахар. В чае есть что-то эйфорически возбуждающее и одновременно насыщающее. У него такой вкус, какой, по моим представлениям, должен быть у Востока.

 Сентиментальность всегда будет первым бунтом человека против прогресса.

Когда мне было пять лет, мир был для меня непостижимым. Когда мне было тринадцать, он стал для меня маленьким, грязным и до тошноты предсказуемым. Теперь это опять — беспорядок, хотя иной, не такой как в детстве, но столь же сложный.